Тарас Бульба

В сокращении

— А поворотись-ка, сын! Экий ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии?

Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе¹ и приехавших уже на дом к отцу.

¹ Бу́рса — духовное училище.

Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва, рни были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.

— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные на вас свитки!² Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.

² Сви́тка — верхняя длинная одежда.

— Не смейся, не смейся, батьку! — сказал, наконец, старший из них.

— Смотри ты, какой пышный!³ А отчего ж бы не смеяться?

³ Пы́шный — здесь: гордый, недотрога.

— Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то. ей-богу, поколочу!

— Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?.. — сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько шагов назад.

— Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.

Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?

Да уж на чем бы то пи было.

— Ну, давай на кулаки! — говорил Бульба, засучив рукава, — посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали садить друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.

— Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше года их не видели, а он задумал нивесть что: на кулаки биться!

Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здоро́во, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил. Никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что ото за веревка висит? А ты, бейбас⁴, что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?

⁴ Бе́йбас — балбес.

— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столысо пути, утомилось... (ото дитя было двадцати с лишним лет и ровно в сажень ростом). Ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!

— Э, да ты мазунчик⁵, как я вижу! — говорил Бульба. — Не слушай, сыпку, матери: она баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба — чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю! вот ваша матерь! Это всё дрянь, чем набивают головы ваши: и академия, и все те книжки, буквари и философия, и всё это ка зa що⁶, я плевать на все это!.. — А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот где наука, так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму.

⁵ Мазу́нчик — избалованный, маменькин сын.
⁶ Ка зна що — черт знает что.

—И всего только одну неделю быть им дома? — говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. — И погулять им, бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!

— Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты бы спрятала их обоих себе иод юбки да и сидела бы на них, как на куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол все, что есть. Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков⁷; тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки, с изюмом и всякими вытребеньками⁸, а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела, как бешеная.

⁷ Пу́ндики — сладости.
⁸ Вытребе́ньки — причуды, затеи.

Бульба повел сыновей своих в светлицы, откуда проворно выбежали две красивые девки-прислужницы, в червонных монистах⁹, прибиравшие комнаты. Они, как видно, напугались приезда паничей, не любивших спускать никому, или же просто хотели соблюсти свой женский обычай; вскрикнуть и броситься опрометью, увидевши мужчину, и потом долго закрываться от сильного стыда рукавом. Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах, уже не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами, в сопровождении тихого треньканья бандуры¹⁰ и в виду обступившего народа; во вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию¹¹. Все было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах — сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья, хитро обделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебряными бляхами. Окна в светлице были маленькие, с круглыми, тусклыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и две рей были красные отводы¹². На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской¹³, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена. Берестовые¹⁴ скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол иод образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными, пестрыми изразцами, — всё это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время, приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом. У них были только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший оружие. Бульба только при выпуске их послал им из табуна своего пару молодых жеребцов.

⁹ Черво́нное мони́сто — красное ожерелье.
¹⁰ Банду́ра — народный украинский музыкальный инструмент.
¹¹ У́ния — объединение Православной церкви с Католической под вла стью Лапы Римского.
¹² Отво́ды — деревянные украшения.
¹³ Венеце́йская — венецианская.
¹⁴ Ве́рестовые — сделанные из вяза, который на Украине называют берестом.

Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников п весь полковой чип, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул¹⁵ Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час сыновей представил, говоря:

¹⁵ Есау́л — средний офицерский чин в квзмчьих войсках.

— Вот, смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю.

Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.

— Ну ж, паны брагы, садиеь всякий, где кому лучше за стол. Ну, сынки! прежде всего выпьем горелки! — так говорил Бульба. Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же Боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурманов¹⁶ били, и турков бы били, и татарву били бы: когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били! Ну, подставляй срою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как бишь, того звали, что латинские вирши¹⁷ писал? Я грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю; Гораций¹⁸, что ли?

¹⁶ Бyсурма́н (басурман) — иноверец; здесь: иноземец.
¹⁷ Ви́рши — стихи.
¹⁸ Гора́ций — древнеримский поэт.

«Вишь, какой батько! — подумал про себя старший сын, Остап, — всё, старый собака, знает, а еще и прикидывается».

— Я думаю, архимандрит¹⁹ не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?

¹⁹ Архимандри́т — монашеский чин: здесь: настоятель, т. е. начальник духовного училища.

— Нечего, батько, вспоминать, что было, — отвечал хладнокровно Остап: — что было, то прошло!

— Пусть теперь попробует! — сказал Андрий, — пускай только теперь кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!

- Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда па то пошло, то и я с вами еду! ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать! Чтоб я стал гречкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями, да бабиться с женой? Да пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что пет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей-богу, еду! И старый Бульба мало-помалу горячился, горячился, наконец, рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою. Завтра же едем! Зачем откладывать! Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам всё это? На что эти горшки? — Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки.

Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но, услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах. <...>

Страница 2 >>>