|
|
|
|
|
Как я стал писателем. И. С. ШмелевЯ взял тетрадку и попробовал отстоять свое: — Но это, Николай Иваныч... тут лирическое отступление у меня, как у Гоголя, например. Николай Иваныч потянул строго носом, отчего его рыжие усы поднялись и показались зубки, а зеленоватые и холодные глаза так уставились на меня, с таким выражением усмешки и даже холодного презрения, что во мне все похолодело. Все мы знали, что это — его улыбка: так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку. — Ах, во-от вы ка-ак... Гоголь!., или, может быть, гоголь-моголь? Вот как... — и опять страшно потянул носом. — Дайте сюда тетрадку... Он перечеркнул три с минусом и нанес сокрушительный удар — колом! Я получил кол и — оскорбление. С тех пор я возненавидел и Надсона и философию. Этот кол испортил мне пересадку и срсдшш балл, и меня не допустили к экзаменам: я остался на второй год. Но все это было к лучшему. Я попал к другому словеснику, к незабвенному Федору Владимировичу Цветаеву. И получил у него свободу: пиши как хочешь! И я записал ретиво, — «про природу». Писать классные сочинения на поэтические темы, например. — «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину». «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»... было одно блаженство. Это было совсем не то, что любил задавать Баталин: не «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», не «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову „О пользе стекла“» и не «Чем отличаются союзы от наречий». Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Федор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с лепного русской, возьмет и прочтет из Пушкина... Господи, да какой же Пушкин! Даже Данилка, прозванный Сатаной, и тот проникнется чувством. Имел он несен дивный дар
певуче читал Цветаев, и мне казалось, что — для себя. Он ставил мне за «рассказы» пятерки с тремя иногда крестами, — такие жирные! — и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек: — Вот что, муж-чи-на... — а некоторые судари пишут «муш-чи-на». как, например, зрелый му-жи-чи-на Шкро-бов! — у тебя есть что-то... некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах... пом-ни! С ним, единственным из наставников, поменялись мы на прощанье карточками. Хоронили его — я плакал. И до сего дня он в сердце. И вот — третий период, уже «печатный». От «Утра в лесу» и «Осени по Пушкину» я перешел незаметно к «собственному». Случилось это, когда я кончил гимназию. Лето перед восьмым классом я провел на глухой речушке, на рыбной ловле. Попал на омут, у старой мельницы. Жил там глухой старик, мельница не работала. Пушкинская «Русалка» вспоминалась. Так меня восхитило запустенье, обрывы, бездонный омут «с сомом», побитые грозою, расщепленные ветлы, глухой старик — из «Князя Серебряного»4 мельник!.. Как-то па ранней зорьке, ловя подлещиков, я тревожно почувствовал — что-то во мне забилось, заспешило, дышать мешало. Мелькнуло что-то неясное. И — прошло. Забыл. До глубокого сентября я ловил окуней, подлещиков. В ту осень была холера, и ученье было отложено. Что-то — не приходило. И вдруг, в самую подготовку на аттестат зрелости, среди упражнений с Гомером, Софоклом5, Цезарем6, Вергилием7, Овидием Назоном8... что-то опять явилось! Не Овидий ли натолкнул меня? не его ли «Метаморфозы»9— чудо! 4 «Князь Сере́бряный» — исторический роман А. К. Толстого.
Я увидел мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда... Помню, — я отшвырнул все книги, задохнулся... и написал — за вечер — большой рассказ. Писал я «с маху». Правил и переписывал, — и правил. Переписывал отчетливо и крупно. Перечитал... — и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелено-красное, как рябина — там. Дрожащей рукой я вывел:
|
|
|