Особенности поэтического языка Жуковского

В. А. Жуковский решительно порывает с прежней рационалистической поэтикой XVIII века. Предметы в его лирике начинают утрачивать свою определенность, размываются. Своеобразие поэзии Жуковского легче всего понять в сравнении с поэзией классицизма. У Державина есть стихотворение «Соловей», написанное восьмистишиями. Вот первые четыре стиха:

На холме, средь зеленой рощи,
При блеске светлого ручья,
Под кровом тихой майской нощи,
Вдали я слышу соловья.

Эпитеты, которые использует Державин, объективны, предметны: «зеленая» обозначение цвета, качества, присущего роще, ее признак; «майская» — точное обозначение времени года, месяца; «тихая» означает в контексте стихотворения «безветренная»; «светлый» тоже предметный эпитет. Из этого можно заключить, что Державин нарисовал реальную картину. И все-таки это не совсем так.

Поэт слышит пение соловья ночью. Может ли он ночыо видеть, что роща зеленая? Конечно, ночью он не может заметить зеленый цвет деревьев. Почему Державин написал «зеленая роща», если в данный конкретный момент переживания роща в его восприятии никак не могла ему увидеться зеленой, а скорее всего виделась темной, черной? Державин, конечно, не совсем не прав — весной деревья действительно зеленые, но только утром, днем, вечером, но никак не ночью. Поэтому можно сказать: он нрав абстрактно, отвлеченно. Картина, следовательно, увидена Державиным-поэтом, но не Державиным-человеком. Между разумом Державина и его чувством возникло противоречие.

Попробуем сравнить со стихами Державина первые стихи из элегии Жуковского «Вечер»:

Ручей, виющийся по светлому песку,
Как тихая твоя гармония приятна!
С каким сверканием катишься ты в реку!

Мы сразу же замечаем, что в строках Жуковского нет ни одного предметного эпитета: словосочетание «тихая... гармония» говорит нам не о глубине или ширине ручья, а о том, что его течение вызывает «приятные» чувства в душе поэта, который наслаждается не только гармонично звучащими водами, но их «сверканием». На этом фоне и эпитет «светлый», отнесенный к песку,— не столько его объективный признак, сколько знак доставляемого им удовольствия. Отвлекаясь от объективных и конкретных признаков ручья, Жуковский вместе с тем точно передает личное субъективное восприятие. Он создает не столько «пейзаж природы», сколько «пейзаж души», сливая в тесное единство картину природы с ее переживанием. И мы понимаем, что, когда Жуковский пишет о ручье, он одновременно передает и настроение, каким охвачена его душа: это она и «светлая», и «тихая», и наполненная «гармонией» и «сверканием». Внешний мир предстал не чем-то посторонним душе поэта, не в своем «всеобщем» значении, но увиденным человеком в момент духовного слияния с природой, в момент пробуждения поэтического вдохновения.

Все это означает, что Жуковский решительно порывает с рационализмом поэтического мышления и находит способы непосредственной передачи текучести переживаний, расширяя выразительные возможности лирической речи. Благодаря этим открытиям Жуковского внутренний мир человека стал достоянием всей русской поэзии. Жуковский заражает своим отношением к миру, сугубо личным его переживанием. От созерцания гармонической природы он непринужденно переходит к теме вдохновения (гармония души), к настроениям грусти и задумчивости, вызванным воспоминанием об ушедших друзьях, о тщете земных благ перед лицом вечности, о радостях и печалях души, о свободе вдохновения и восторгах творчества.

Жанр баллады у В. А. Жуковского. «Людмила» (1808)

Современники назвали Жуковского «балладником» и с его балладами связывали начало романтизма в России. Баллады писались и до Жуковского, но он придал балладе окончательную завершенность, содержательную совокупность признаков, которые выделили русскую балладу из других жанров.

Жанр баллады не имеет соответствия в русском фольклоре. Он возник на Западе (в Германии, в Англии). В русском фольклоре к балладе ближе всего историческая песня, но в ней нет фантастики. Баллада без фантастики, таинственности, загадочности, легенды, предания, без исключительного, из ряда вон выходящего события невозможна. В балладе что-то непонятное, пугающее, страшное, чаще всего чудесное, должно обязательно произойти.

Всадник, явившийся к Людмиле под видом жениха, увлекает ее, и она едет с ним в его жилище. По дороге он прозрачно намекает Людмиле, что дом ее жениха — гроб. Людмила, несмотря на явные намеки всадника, прикинувшегося женихом, и предупреждения нечистых сил, все-таки спешила за мертвецом и сама влеклась к гибели.

Сюжет баллады строится так, что рациональная логика поведения героини исчезает, а верх берет логика чувства. Баллада выбирает такие сюжеты, в которых можно было передать сложность внутреннего мира героев, неподвластных логике реальности, выходящих за грани предуказанного и очевидного поведения. Балладная ситуация смещает реальность и дает почувствовать не только противоречивость личного чувства, но и противоречивость всего бытия. Людмила потеряла надежду на милость Бога и была наказана роковой встречей с ночным гостем, который внезапно обернулся мертвецом. Естественная ее радость вдруг сменилась испугом и страхом, которых она раньше даже не чувствовала. Всюду в балладах ощутимо присутствие судьбы и непредвиденное вмешательство сверхъестественных, роковых сил.

В финале, когда Людмилой овладевает испуг и путь к спасению для героини отрезан, Жуковский в отличие от немецких и английских романтиков не хочет, чтобы страх безраздельно овладел душами читателей. Он смягчает ситуацию. Гибель и спасение одинаково возможны, и последнюю, окончательную точку ставит приговор Божьего судя.

Жуковский не желает доводить конфликт до трагического предела. Трагический конец, скорее, свидетельствует о том, что может произойти с героиней, если она будет роптать на Бога, если откажется верить. Разочарование и отчаяние относятся, говорит Жуковский, не к мироустройству вообще, а только к земному порядку, в котором все несовершенно. Иначе сказать, разочарование не абсолютно, а только относительно.

Окончание >>>