В творческой лаборатории А. П. Чехова

Есть у Чехова одно чрезвычайно краткое, общее, нераскрытое признание. Вот оно: «Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует...» Письма, воспоминания позволяют понять, конкретизировать, представить, как все это происходило в творческом процессе Чехова.

Например, как он наблюдал, какое значение придавал впечатлениям, тому, что видел и как видел. Все знавшие Чехова отмечают, что он мало говорил. Больше слушал, наблюдал. Художник Коровин вспоминал, как часто в молодости Чехов пристально вглядывался в кого-нибудь, но тотчас же отводил взгляд и улыбался «какой-то особенной, кроткой улыбкой». Леонтьев (Щеглов) запомнил совет Чехова вырабатывать привычку к наблюдению. Куприн догадывался, предполагал, что Чехов «всюду и всегда видел материал для наблюдений, и выходило у него это поневоле, может быть, часто против желания, в силу давно изощренной и никогда не иско-реыимой привычки вдумываться в людей, анализировать их и обобщать. В этой сокровенной работе было для него, вероятно, все мучение и вся радость вечного бессознательного процесса творчества».

Его творческий процесс отличался другим свойством — постепенной, напряженной работой сознания. В нем иначе текло время. Свое, творческое. Шла иная, своя жизнь. Навряд ли прав Вл. И. Немирович-Данченко, который писал о Чехове: «Но и писательской работе он не отдавал всего своего времени. <...> Во всяком случае, у него было много свободного времени, которое он проводил как-то впустую, скучал». Наверно, ближе к истине Потапенко: «Мне кажется, что он весь был — творчество. Каждое мгновение, с той минуты, как он, проснувшись утром, открывал глаза, и до того момента, как ночью смыкались его веки, он творил непрестанно. Может быть, это была подсознательная творческая работа, но она была, и он это чувствовал...»

Бунин приводит в своих воспоминаниях очень интересное суждение Чехова о природе таланта. Он считал, что сразу созревают способные люди, но не оригинальные, не талантливые. Они быстро приспосабливаются. В этом и состоит их дар. И исчерпывают себя. А настоящий талант развивается, ищет себя, мучается. Недаром прибегал в размышлениях о таланте к сравнению с тем, что растет, меняется: строящееся здание, прибавляющее этажи, растущее дерево. Чехов уклонялся от определений таланта. Но чувствовал его в людях и тогда говорил, как, например, о Горьком, что он «сделан из того теста, из которого делаются художники. Он настоящий...».

В 1897 году Чехов написал Батюшкову: «Я умею писать только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично». Через пять лет после сахалинской поездки он пишет: «Когда я теперь закрываю глаза, то вспоминаю все до мельчайших подробностей, даже выражение глаз у нашего пароходного ресторатора, отставного жандарма».

И в каждом воспоминании — возможность сюжета, как бы в завязи, в нерасдустившейся ночке. Огромное количество сюжетов. 1888 г.: «В голове у меня целая армия людей, просящихся наружу и ждущих команды». 1889 г.: «В голове кишат гемы, как рыба в плесе». 1893 г.: «Сюжетов скопилась целая уйма». 1894 г.: «У меня скопилось много сюжетов для повестей и рассказов...» 1895 г.: «У меня накопилось 1036 сюжетов для мелких рассказов, и я засяду за них, когда потеплеет». 1897 г.: «Л сюжетов тьма, и все они киснут в голове. Идет дождик, гулять нельзя». Тогда же, из Ниццы: «Накопилось много работы, сюжеты перепутались в мозгу, но работать в хорошую погоду, за чужим столом, с полным желудком — это не работа, а каторжная работа, и я всячески уклоняюсь от нее». 1903 г., Ялта: «Ах, какая масса сюжетов в моей голове, как хочется писать, но чувствую, чего-то не хватает — в обстановке ли, в здоровье ли».

Писал на заготовленной бумаге. Почерк был мелкий, отчетливый. Но глаз должен привыкнуть к характерному чеховскому начертанию букв. В молодости отправлял свои короткие рассказы в редакцию, не перебеливая. Позже — обязательно переписывал.

Но вот рукопись кончена, переписана, придумано название. И снова он не спешит ее показывать. Не хотел вмешательства, советов, чужеродных поправок. Все должно быть свое. Все выношено, выстрадано в естественном, собственном творческом процессе. «Никому не следует читать своих вещей до напечатания,— говорил он Бунину.— Никогда не следует слушать ничьих советов. Ошибся, соврал — пусть и ошибка будет принадлежать только тебе. В работе надо быть смелым». Куприну сказал, чтобы тот никому не давал читать своих произведений, даже в корректуре.

Свою работу Чехов завершал именно в корректуре. Начинал «шлифовать». Конечно, при таком медленном, тщательном, напряженном процессе, как у него, отделка была минимальной: «Корректуру я читаю не для того, чтобы исправлять внешность рассказа; обыкновенно в ней я заканчиваю рассказ и исправляю его, так сказать, с музыкальной стороны». Что-то в рукописи ускользало, что он начинал видеть только в печатном тексте, особенно финал произведения, последняя фраза, окончательная интонация.

Расставался с героями трудно. Вот в чем, видимо, одна из главных причин его вечного недовольства написанным. Творческий процесс не останавливался ни на минуту, и он оглядывался на созданное уже иным взглядом, изменившимся за эти часы и дни. В центр сознания всплывал иной сюжет, оттесняя, в свою очередь, другие сюжеты, еще не отфильтрованные, еще не скомпоновавшиеся, не выровнявшиеся, не обретшие художественную свободу. А в это же время новые впечатления начинали свой путь, соединяясь с теми, что уже жили в его сознании, преобразуя друг друга. Все медленно, но менялось каждую минуту, каждое мгновение.

По статье А. Кузичевой «Когда я пишу...»
из книги «Чеховиана: статьи, публикации, эссе»

Окончание >>>