В творческой лаборатории Ф. М. Достоевского

Достоевский при жизни своей не пользовался таким признанием, как Тургенев, Гончаров и Лев Толстой. Современники не могли отрицать в Достоевском его «жестокого таланта», но им казалось, что его романы обременены излишними подробностями, мучительны психологической сложностью и лишены той поэтической «красоты», которая пленяла их в пейзажах и образах Тургенева и прочих любимцев интеллигенции ХТХ века. И сам Достоевский, сознавая свои огромные творческие силы, вовсе не был уверен, однако, в том, что его романы совершенны, и признавался в своих «неудачах», объясняя их теми трудными жизненными условиями, в каких ему приходилось работать. «Если бы вы знали, как тяжело быть писателем, то есть выносить эту долю!» — писал Достоевский своей племяннице... «Верите ли, я знаю наверное, что будь у меня обеспечено два-три года для романа, как у Тургенева, Гончарова или Толстого, и я написал бы такую вещь, о которой сто лет спустя говорили бы!»

Достоевский не предвидел, что спустя сто лет его «несовершенные» романы приобретут мировое значение и его имя будут произносить, как равное именам Данте и Шекспира.

В процессе создания произведения весь центр тяжести у Ф. М. Достоевского был перенесен на первоначальные творческие искания. Он был всегда во власти каких-то огромных творческих бурь. Главный творческий процесс заключается в том выборе, какой сделать предстояло мастеру среди множества образов, идей, характеров и других элементов художественного произведения...

Как только первоначальные творческие усилия выясняли для самого Достоевского идейный центр произведения и доминанту художественных мотивов, он принимался за свои «ночные» программы... По этим записям он диктовал днем стенограммы, а на другой день исправлял подготовленный Анной Григорьевной текст и отдавал ей же для окончательной переписки, а иногда и сам переписывал. Такова была техника его работы.

Ф. М. Достоевский, по свидетельству очевидцев, был великолепный чтец, вдохновенный интерпретатор художественных произведений, и его диктовка представляла нечто вроде театрализованных импровизаций, что вполне отвечало особенностям его поэтики, формам его романов-трагедий, где все было сценично.

Застенчивый и неразговорчивый в чужом обществе, Достоевский мог, однако, если тема разговора для него была интересной, говорить с увлечением и мастерством и покорять умы, как вдохновенный импровизатор.

Анна Григорьевна была не только его стенографисткой, но и его благодарной и восхищенной слушательницей. Он импровизировал текст, руководствуясь подготовленными планами, как сценарием.

«И этот проникновенный, страстный голос до глубины потрясал нам сердца... Не я одна, весь зал был взволнован. Я помню, как нервно вздрагивал и вздыхал сидевший подле меня незнакомый мне молодой человек, как он краснел и бледнел, судорожно встряхивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом удерживая их от невольных рукоплесканий. И как, наконец, загремели эти рукоплескания...»; «Слово очарование даже не вполне выражает впечатление, которое он произвел. Он как-то скорее околдовал, лишил покоя»,— писали современники.

Окончание >>>