|
|
|
|
|
Максим Горький
Детство. Часть VIII (продолжение)Он долго не замечал меня, глядя куда-то мимо, слепыми глазами филина, потом вдруг спросил как будто с досадой; — За мной? — Нет. — А что же? — Так. Он снял очки, протер их платком в красных и черных пятнах и сказал: — Ну, полезай сюда! Когда я сел рядом с ним, он крепко обнял меня за плечи. — Сиди. Будем сидеть и молчать. Ладно? Вот это самое... Ты упрямый? — Да. — Хорошее дело! Молчали долго. Вечер был тихий, кроткий, один из тех грустных вечеров бабьего лета, когда все вокруг так цветисто и так заметно линяет, беднеет с каждым часом, а земля уже истощила все свои сытные, летние запахи, пахнет только холодной сыростью, воздух же странно про зрачен, и в красноватом небе суетно мелькают галки, возбуждая невеселые мысли. Все немотно и тихо; кажд звук — шорох птицы, шелест упавшего листа — кажете громким, заставляет опасливо вздрогнуть, но, вздрогнув, снова замираешь в тишине — она обняла всю землю и наполняет грудь. В такие минуты родятся особенно чистые, легкие мыс ли, но они тонки, прозрачны, словно паутины, и неулови мы словами. Они вспыхивают и исчезают быстро, как па дающие звезды, обжигая душу печалью о чем-то, ласкают ее, тревожат, и тут она кипит, плавится, принимая свою форму на всю жизнь, тут создается ее лицо. Прижимаясь к теплому боку нахлебника, я смотрел имеете с ним сквозь черные сучья яблонь на красное небо, следил за полетами хлопотливых чечеток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как с поля тянутся мохнатые, сизые облака с багряными краями, а под облаками тяжело летят вороны ко нездам, на кладбище. Все было хорошо и как-то особенно, не по-всегдашнему понятно и близко. Иногда человек спрашивал, глубоко вздохнув: — Славно, брат? То-то! А не сыро, не холодно? А когда небо потемнело и все вокруг вспухло, наливаясь сырым сумраком, он сказал: — Ну, будет! Идем... У калитки сада он остановился, тихо говоря: — Хороша у тебя бабушка, — о, какая земля! Закрыв глаза и улыбаясь, прочитал негромко, очень внятно: Это ему в наказанье дано: Злого бы приказу не слушался,
И, поталкивая меня вперед, спросил: — Писать умеешь? — Нет. — Научись. А научишься — записывай, что бабушка рассказывает, — это, брат, очень годится... Мы подружились. С этого дня я приходил к Хорошему Делу, когда хотел, садился в ящик с каким-то тряпьем и невозбранно следил, как он плавит свинец, греет медь; раскалив, кует железные пластины на маленькой наковальне легким молотком с красивой ручкой, работает рашпилем, напильниками, наждаком и тонкой, как нитка, пилою. И все взвешивает на чутких медных весах. Сливая и толстые белые чашки разные жидкости, смотрит, как они дымятся, наполняют комнату едким запахом, — морщится, смотрит в толстую книгу и мычит, покусывая красные губы, или тихонько тянет сиповатым голосом: О, роза Сарона... — Это чего ты делаешь? — Одну штуку, брат... — Какую? — A-а, видишь ли, не умею я сказать так, чтоб ты понял. — Дедушка говорит, что ты, может, фальшивые деньги делаешь... — Дедушка? Мм... это он пустяки говорит! Деньги, брат, — ерунда... — А чем за хлеб платить? — Н-да, брат, за хлеб надобно платить, верно... — Видишь? И за говядину тоже... — И за говядину... Он тихонько, удивительно мило смеется, щекочет меня за ухом, точно кутенка, и говорит: — Никак не могу я спорить с тобой, — забиваешь ты, брат, меня; давай лучше помолчим... Иногда он прерывал работу, садился рядом со мною, и мы долго смотрели в окно, как сеет дождь на крыши, на двор, заросший травою, как беднеют яблони, теряя лист. Говорил Хорошее Дело скупо, но всегда какими-то нужными словами; чаще же, желая обратить на что-либо мое внимание, он тихонько толкал меня и показывал глазом, подмигивая. Ничего особенного я не вижу на дворе, но от этих толчков локтем и от кратких слов все видимое кажется особо значительным, все крепко запоминается. Вот по двору бежит кошка, остановилась перед светлой лужей и, глядя но свое отражение, подняла мягкую лапу, точно ударить хочет его, — Хорошее Дело говорит тихонько: — Кошки горды и недоверчивы... Золотисто-рыжий петух Мамай, взлетев на изгородь сада, укрепился, встряхнул крыльями, едва не упал и, обидевшись, сердито бормочет, вытянув шею. — Важен генерал, а не очень умный... Идет неуклюжий Валей, ступая по грязи тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь, в небо, а оттуда прямо на грудь ему падает белый осенний луч, — медная пуговица на куртке Вале я горит, татарин остановился и трогает ее кривыми пальцами. — Точно медаль получил, любуется... Я быстро и крепко привязался к Хорошему Делу, он стал необходим для меня и во дни горьких обид, и в часы радостей. Молчаливый, он не запрещал мне говорить обо нсем, что приходило в голову мою, а дед всегда обрывал меня строгим окриком: — Не болтай, бесова мельница! Бабушка же была так полна своим, что уж не слышала и не принимала чужого. Хорошее Дело всегда слушал мою болтовню внимательно и часто говорил мне, улыбаясь: — Ну, это, брат, не так, это ты сам выдумал... И всегда его краткие замечания падали вовремя, были необходимы, — он как будто насквозь видел все, что делалось в сердце и голове у меня, видел все лишние, неверные слова раньше, чем я успевал сказать их, видел и отсекал прочь двумя ласковыми ударами: — Врешь, брат! <<< Часть VIII Часть VIII (окончание) >>>
|
|
|