|
|
|
|
|
Максим Горький
Детство. Часть VIII (окончание)Я нередко нарочно испытывал эту его колдовскую способность; бывало, выдумаю что-нибудь и рассказываю, как бывшее, но он, послушав немножко, отрицательно качал головою: — Ну, врешь, брат... — А почему ты знаешь? — Уж я, брат, вижу... Иногда он неожиданно говорил мне слова, которые так и остались со мною на всю жизнь. Рассказываю я ему о враге моем Клюшникове, бойце из Новой улицы, толстом, большеголовом мальчике, которого ни я не мог одолеть в бою, ни он меня. Хорошее Дело внимательно выслушал горести мои и сказал: — Это — ерунда; такая сила — не сила! Настоящая сила — в быстроте движения; чем быстрей, тем сильней — понял? В следующее воскресенье я попробовал действовать кутками быстрее и легко победил Клюшникова. Это еще болеe подняло мое внимание к словам нахлебника. — Всякую вещь надо уметь взять, — понимаешь? Это очень трудно — уметь взять! Я не понял ничего, но невольно запоминал такие и по добные слова, — именно потому запоминал, что в простоте этих слов было нечто досадно таинственное: ведь не требовалось никакого особого уменья взять камень, кусок хлеб чашку, молоток! А в доме Хорошее Дело все больше не любили; даже ласковая кошка веселой постоялки не влезала на колени к нему, как лазала ко всем, и не шла на ласковый зов его. Я ее бил за это, трепал ей уши и, чуть не плача, уговаривал ее не бояться человека. — У меня одежда пахнет кислотами — вот кошка и не идет ко мне, — объяснял он, но я знал, что все, даже бабушка, объясняли это иначе, враждебно нахлебнику, неверно и обидно. — Пошто ты торчишь у него? — сердито спрашивала бабушка.— Гляди, научит он тебя чему-нибудь... А дед жестоко колотил меня за каждое посещение нахлебника, которое становилось известно ему, рыжему хорьку. Я, конечно, не говорил Хорошему Делу о том, что мне запрещают знакомство с ним, но откровенно рассказывал, как относятся к нему в доме. — Бабушка тебя боится; она говорит — чернокнижник ты, а дедушка тоже, что ты Богу враг и людям опасный... Он дергал головою, как бы отгоняя мух; на меловом его лице розовато вспыхивала улыбка, от которой у меня сжималось сердце и зеленело в глазах. — Я, брат, вижу уж! — тихонько говорил он. — Это, брат, грустно, a? — Да! — Грустно, брат... Наконец, его выжили. Однажды я пришел к нему после утреннего чая и вижу, что он, сидя на полу, укладывает свои вещи в ящики, тихонько напевая о розе Сарона. — Ну, прощай, брат, вот я и уезжаю... — Зачем? Он пристально посмотрел на меня, говоря: — Разве ты не знаешь? Комната нужна для твоей матери... — Это кто сказал? — Дедушка... — Врет он! Хорошее Дело потянул меня за руку к себе, и, когда и сел на пол, он заговорил тихонько: — Не сердись! А я, брат, подумал, что ты знаешь, да не сказал мне; это нехорошо, подумал я... Было грустно и досадно на него за что-то. — Послушай-ко, — почти шепотом говорил он, улыбаясь. — Ты помнишь, я тебе сказал: не ходи ко мне? Я кивнул головой. — Обиделся ты на меня, да? — Да... — А я, брат, не хотел тебя обидеть; я, видишь ли, знал: если ты со мной подружишься, твои станут ругать тебя, — так? Было так? Ты понял, почему я сказал это? Он говорил, словно маленький, одних лет со мною; а я страшно обрадовался его словам; мне даже показалось, что и давно, еще тогда понял его; я так и сказал: — Это я давно понял! — Ну, вот! Так-то, брат. Вот это самое, голубчик... У меня нестерпимо заныло сердце. — Отчего они не любят тебя никто? Он обнял меня, прижал к себе и ответил, подмигнув: — Чужой — понимаешь? Вот за это самое. Не такой... Я дергал его за рукав, не зная, не умея, что сказать. — Не сердись, — повторил он и шепотом на ухо добавил: — Плакать тоже не надо... А у самого тоже слезы текут из-под мутных очков. И потом, как всегда, мы долго сидели в молчании, лишь изредка перекидываясь краткими словами. Вечером он уехал, ласково простившись со всеми, крепко обняв меня. Я вышел за ворота и видел, как он трясся на телеге, разминавшей колесами кочки мерзлой грязи. Тотчас после его отъезда бабушка принялась мыть и чистить грязную комнату, а я нарочно ходил из угла в угол и мешал ей. — Уйди! — кричала она, натыкаясь на меня. — Вы зачем прогнали его? — А ты поговори! — Дураки вы все, — сказал я. Она стала шлепать меня мокрой тряпкой, крича: — Да ты ошалел, пострел! — Не ты, а все другие дураки, — поправился я, но это ее не успокоило. За ужином дед говорил: — Ну, слава Богу! А то, бывало, как увижу его, — нож в сердце: ох, надобно выгнать! Я со зла изломал ложку и снова потерпел. Так кончилась моя дружба с первым человеком из бес конечного ряда чужих людей в родной своей стране, — лучших людей ее...
|
|
|